Опрос: дефицит кадров вынудил работодателей уступать сотрудникам
Госдума просит пересмотреть новые нормативы Минстроя по расселению жилья
Школьным охранникам выдадут оружие и бронежилет
28 панфиловцев как народная легенда-быль. Что об этом писал сам журналист "Красной звезды"?
Александр Кривицкий пытался расставить точки над "i", но так и не был услышанВ этом году отмечается 75-летие обороны Москвы в Великой Отечественной войне и подвига 28 панфиловцев в битве у Дубосеково.
В ноябре в прокат выходит фильм "28 панфиловцев". Картина, рассказывающая о знаменитом сражении, стала заметным событием задолго до начала съемок. Средства на создание авторы собирали в интернете, решив, что доверия продюсерским центрам и профессиональным студиям, учитывая то, какие фильмы снимали они последние 25 лет, нет.
Народный фильм по народной легенде о "28 панфиловцах" за два года приобрел такое звучание, что первыми его зрителями стали Владимир Путин и Нурсултан Назарбаев, для которых в Астане провели спецпоказ.
Каноническая история 28 панфиловцев многим известна с детства: 29 бойцов 316 стрелковой дивизии, сформированной в Казахстане и прозванной панфиловской по имени ее командира и ставшей 8-ой гвардейской, встали на пути немецких танков в Москву под деревней Дубосеково. Перед боем им пришлось расстрелять одного предателя, оставшиеся 28 воинов выдержали две танковые атаки, во время последней политрук Клочков призвал бойцов умереть на позициях, его фраза "Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва", стала крылатой. Все 28 бойцов погибли на тех позициях.
Известно также, что на этом участке фронта двум танковым дивизиям Вермахта противостояла лишь одна наша стрелковая дивизия, от того массовое геройство проявляли бойцы дивизии Панфилова по всей линии обороны. Однако волею судеб именно бой 28 панфиловцев у разъезда Дубосеково был замечен прессой, а затем воспет в стихах, литературе и кино.
После войны в 1948 году авторы, причастные к популяризации подвига бойцов панфиловской дивизии, стали фигурантами расследования прокуратуры. Следствие якобы выяснило, что один из награжденных посмертно бойцов дивизии был жив, но в том бою не участвовал. Затем якобы выяснилось, что не все бойцы из 28-ми погибли, а сержант Добробабин после легкого ранения попал в плен и стал полицаем. Кроме Добробабина, могли выжить еще четверо солдат, дравшихся в том бою. Результаты проверки привели следователей прокуратуры к довольно странному выводу: "Таким образом, материалами расследования установлено, что подвиг 28 гвардейцев-панфиловцев, освещенный в печати, является вымыслом корреспондента Коротеева, редактора "Красной звезды" Ортенберга и в особенности литературного секретаря газеты Кривицкого".
Выводы прокуратуры и само дело засекретили, что дало почву для слухов, которые гноились несколько десятков лет, а в "перестройку" на этом компосте вырос развесистый куст мифов и домыслов.
С подачи прокуроров основным автором "вымысла" о 28 панфиловцах считается журналист Александр Кривицкий. Осенью 1941 года он в качестве литературного редактора переработал материалы корреспондента "Красной звезды" Коротеева о боях на Волоколамском шоссе под Москвой, создал две знаменитые заметки "Завещание 28 павших героев" и "О 28 павших героях". До активной фазы "перестройки", когда журнал "Огонек" стали зачитывать до дыр, ему дожить не удалось, а значит, когда комья слухов про 28 панфиловцев, как бы сказали сейчас, полетели на вентилятор, он не имел возможности публично высказаться и защитить себя, выпустить книгу или чиркнуть заметку. Так журналист Александр Кривицкий стал автором "вымысла", да и в целом шансов остаться в памяти соотечественников у него было тоже очень и очень немного.
Пропуск в зал журналистской и писательской славы у нас давно выдают представители интеллигенции, причем интеллигенции совершенно определенного толка. Для них Кривицкий был врагом. Роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго" он назвал "вонючей фитюлькой", роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" – антисоветчиной. Одного этого "тусовке" вполне достаточно для отправки в пожизненный и посмертный бан, игнора, запрета на профессию. Может быть поэтому, и даже скорее всего поэтому, сейчас, когда споры о том, быль это или небыль, легенда или миф, снова начались в связи с выходом громкого фильма, никто не обратился к творчеству самого автора.
Кривицкий же, будто чувствуя, что его тема еще вернется, написал целую повесть о своей работе в осажденной Москве 41-го, где дал свой ответ.
Александра Кривицкого, с легкой руки автора "Ледокола" Виктора Суворова, принято считать бравым корреспондентом в кавычках, слабым автором и вообще фигурой малозаметной и интереса не представляющей. Между тем, Кривицкий - далеко не самый последний журналист Советского Союза. Войну наблюдал не только из окон московской редакции "Правда", где располагалась "Красная звезда", а по нескольку раз в неделю ездил на фронт, летал в тыл врага для репортерской работы у партизан, попадал под бомбежку в машине с Рокоссовским.
Для писателя Константина Симонова Кривицкий стал прототипом военного корреспондента в повести "Последнее лето", выбор пал на него из-за удали и храбрости, известной в редакции, и... заикания. За свою карьеру Кривицкий успел всякое повидать: гибель на войне друзей, опалу, допросы и застенки НКВД, славу и признание в качестве одного из самых заметных советских колумнистов.
Хипстерам и любителям гонзо-журналистики Хантера Томпсона невдомек, что в Советском Союзе был свой знаменитый журналист, ровесник Томпсона, который путешествовал по миру и встречался с писателями, политиками, голливудскими продюсерами, пил виски с автором "Уловки-22" Джозефом Хеллером, переписывался на страницах "Известий" с писателем Стейнбеком – и все это Александр Кривицкий.
Его беседами и историями о похождениях зачитывалась вся страна. Другое дело, что советского автора гонзо-журналистики не сыграл Джонни Депп, а его коллегу Томпсона - сыграл. Может быть, поэтому на современных журфаках его имени не поют осанну, а рассуждают о "скучном и неинтересном советском журнализме", где не было звезд, кроме династии Аграновских или Гранина.
Оно и понятно, не вводить же в пантеон журналистики человека, который "клеветал" на Гроссмана и Пастернака, да еще и "выдумал" 28 панфиловцев...
Так как же писалась история о том сражении у Дубосеково? Как было сказано, через несколько лет после войны Александр Кривицкий выпустил целый цикл повестей о работе военкора. Среди них повесть "Поверья и заветы, или «Господа офицеры, какой восторг!»". Прямо о заметке о том сражении там, конечно, не говорится, все же совсем недавно еще было уголовное дело, по которому проходили авторы материала, и публиковать Кривицкий мог далеко не все, но и того, что он мог себе позволить, более чем достаточно, чтобы понять, как родилась идея воспеть подвиг советских воинов и понимание, как пишутся такие материалы.
Если верить Кривицкому, в редакциях "Правды" и "Красной звезды" в 41-м году поиск муз, новых творческих форм шел в усиленном, чрезвычайном, военном режиме. С утра на фронт, до ночи в редакции и типографии, а потом… читать.
"Но каждую минуту, свободную от редакционной работы и поездок на фронт, мы все-таки жадно и ненасытно читали. Искали в военном прошлом все, что укрепляло духовные силы да и могло рано или поздно пригодиться в работе. Давно и не раз сказано: чтобы писать, надо читать", - писал Кривицкий в повести "Поверья и заветы, или «Господа офицеры, какой восторг!»".
В ночных бдениях за книгами - ключ к пониманию действий журналистов. Во фронтовой Москве Кривицкий и его товарищи сумели провести то, что сейчас бы назвали "расследованием". Началось оно с интереса к истории и к судьбе военных афоризмов и ярких военных баек, никем точно не подтвержденных, но окопавшихся в итоге в серьезных научных монографиях. Вопрос о правильном соотношении точного факта и эмоций в военной публицистике – вот то, что волновало самого Кривицкого и возбуждало жаркие споры в редакции "Красной звезды" осенью 41 года.
Ведь правда должна быть подана так, чтобы она воодушевляла. Ясно, что история должна быть краткой, емкой, не вызывающей разночтений, понятной сразу и всем, и, что называется, "цеплять". Но как это сделать? Конец спорам положил сам Кривицкий. Журналист обнаружил ответы и вдохновение в мемуарах об Отечественной войне 1812 года. Основным источником стали записки поэта Батюшкова, адъютанта генерала Раевского. Уже после войны, закончившейся, как известно, в Париже, Раевский дал поэту "интервью" по поводу классической, известной, наверное, даже современным "жертвам" ЕГЭ истории о том, как во время боев под Салтановкой бравый генерал перед атакой на французов вывел перед фронтом своих малолетних детей (10 и 16 лет) и пошел с ними вперед на пушки.
"Наткнулись мы в дореволюционном издании сочинений Батюшкова на его запись об удивительном рассказе генерала восемьсот двенадцатого года Николая Николаевича Раевского и долго обсуждали все его подробности, пока Павленко, разозлившись на мою дотошность, не подвел итог обсуждению, высказав одно категорическое суждение, о котором я скажу позже", - пишет журналист.
Во время Отечественной войны 1812 года подвиг Раевского, растиражированный посредством талантливых стихов Жуковского, не только вдохновил все российское общество, сплотил его вокруг армии и царя, но и помог справиться с нервозностью от первых поражений, усилил в руководстве страны здоровые силы, власть смогла прекратить кадровую чехарду в руководстве российской армии.
Раевский, слава наших дней,
Хвала! перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами. (Октябрь 1812, "Певец во стане русский войск", Василий Жуковский)
Отталкиваясь от этого, Кривицкий между строк высказывает свою позицию по поводу возможных неточностей в его заметке о панфиловцах. Ведь и в истории подвига Раевского тоже вскоре всплыли неточности, говорит он. Спустя годы, уже пройдя на плечах армии Наполеона всю Европу, заслуженный генерал в разговоре с сослуживцем вдруг признался, что история о его детях - неправда, а написал ("придумал", "выдумал", "подтасовал" – нужное подчеркнуть) ее журналист и великий русский поэт, основоположник романтизма в русской литературе Василий Жуковский, который находился тогда в стане русских войск, но конкретного боя Раевского не видел. И Батюшков опубликовал это признание Раевского.
"Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне. — Про меня сказали, что я под Дашковкой принес в жертву детей моих". — "Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили". — "За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава, вот плоды трудов". — "Но, помилуйте, Ваше высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: "Вперед, ребята, я и дети мои откроем вам путь к славе", или что-то тому подобное?" Раевский засмеялся. "Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны), вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель Жуковский воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне, — из Милорадовича — великого человека, из Витгенштейна — спасителя отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин, но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоятельства ими управляли, теперь всем движет государь. Провиденье спасло отечество, Европу спасает государь, или провиденье его внушает. Приехал царь — все великие люди исчезли. Он был в Петербурге, и карлы выросли. Сколько небылиц напечатали эти карлы..." - цитирует Кривицкий в своей повести Батюшкова.
Как отнеслось к такому откровению общество? Кривицкий обращает внимание на то, что ветеран Отечественной войны, признанный и любимый народом поэт Батюшков предает огласке сенсационную беседу с обиженным генералом, но общество как будто затыкает уши, не желая слушать обиженного, но героического генерала, и этот эпизод начисто вычеркнут из историографии и народной памяти.
"Но чем же объяснить, что ни историки, ни мемуаристы, ни писатели не откликнулись на это сообщение Батюшкова? Соображения охраны престижа Раевского отпадают полностью, поскольку отрицание исходит от него самого. Может быть, читающая публика отвергла рассказ Батюшкова, поскольку не дождалась его подтверждения в виде письма потомков Раевского в газету или журнал? Ко времени первой публикации записной книжки поэта самого генерала уже давно не было в живых", - пишет Кривицкий.
Действительно, почему в споре между словом Батюшкова против слова Жуковского победил последний? Художественный вымысел победил факт? Кривицкий на страницах своей "оправдательной" повести признается, что в поисках ответа перерыл всю доступную ему историографию, и везде историки пишут, как Раевский ставит малолетних детей перед строем и идет с ними в атаку. Что же это получается? Царское правительство врало народу? Если перефразировать современные статьи либералов об истории панфиловцев: "Россия страшно боялась правды. Любой правды, даже о детях Раевского" или "Подвиг совершили не дети и генерал Раевский, а весь народ". Видимо, так должны были выглядеть заголовки "Нового времени", "Современника", "Отечественных записок", передовицы Гиляровского в "Русских ведомостях". Сам Толстой, несомненно знакомый с Батюшковым, и при этом не испытывающий никакого пиетета, как мы знаем, к храбрости напоказ как к явлению, предпочитает не развенчивать красивый литературный "миф" о детях Раевского, а аккуратно переписать его в свою "Войну и Мир" и там уже осудить, дескать, младшему-то вообще-то 10 лет, да и кто в сутолоке боя разберет и оценит поступок генерала? А Пушкин что, он же "наше все", а и его ведь "надурили"! Вспомним, как у него звучало посвящение его другу, Раевскому-младшему, тому парню, которого, собственно, вывели тогда на поле впереди строя.
Едва расцвел, и вслед отца-героя
В поля кровавые под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел. (А. Пушкин, "Посвящение")
Кривицкий обращает внимание, что и советские ученые не спешили "разоблачать миф" о героическом поступке царского генерала.
"Книга военного историка, профессора, генерал-лейтенанта Жилина "Гибель наполеоновской армии в России" — серьезное, тщательно документированное научное исследование. Автор, по ходу изложения материала, спорит с русскими историками М. Богдановичем, В. Харкевичем, Д. Бутурлиным, А. Михайловским-Данилевским, а также и с Е. Тарле, с английскими учеными Р. Вильсоном и Г. Гутчинсоном по некоторым общим проблемам и частностям рассматриваемых им событий. Автор побывал на достопамятных местах сражений той войны. Эпизод у деревни Салтановка передан им с наибольшим приближением к первым известиям из действующей армии. Он говорит и о знамени, которое по одним источникам было в руках генерала, по другим — у его старшего сына", - пишет о нем Кривицкий.
Не сговор, не давление властей, не страх правды заставлял историков, литераторов, журналистов и народ не вспоминать о признании генерала Раевского, что он якобы не совершал своего подвига, а ответственный подход к тому, что писать, к тому, что стоит называть исторической правдой, а что — бессмысленным копанием в грязном белье истории.
"Я процитировал четыре разнохарактерных источника из множества книг, вышедших за сто шестьдесят семь лет со времени первой Отечественной войны. Подавляющее большинство их авторов, если не все, знали, как я уже говорил, о свидетельстве Батюшкова и тем не менее — один за другим — повторили на страницах своих произведений историю подвига генерала Раевского и его сыновей", - делает вывод журналист.
После окончания Великой Отечественной войны, попав из-за своей заметки под пресс уголовного расследования, Александр Кривицкий еще долго "ломал голову над всем этим", продолжал копаться в истории о подвиге Раевского в поисках ответов, как мы знаем, в итоге он написал об этих поисках цитируемую здесь весьма путанную повесть "Поверья и заветы, или «Господа офицеры, какой восторг!»". Без знания о том, сколько копий и карьер сломалось в итоге вокруг знаменитой заметки Кривицкого о 28 панфиловцах, и не поймешь, зачем такое писать. Ну, ляпнул что-то там Раевский Батюшкову, ну и что? Тема ли это для повести или статьи?
"В сорок первом году, когда мы с Павленко читали Батюшкова и наткнулись на его запись о рассказе Раевского, я, еще до всех своих скромных исследований в этой области, стал прикидывать, судить и рядить о том, кто тут прав, кто виноват.
— Ну, что ты мучаешься? — разозлился тогда Павленко. — Неужели непонятно? Наверно, когда бабушка или жена — не знаю, кто там у него хозяйничал дома — отпускала сыновей к отцу на фронт, то взяли с него слово не подвергать детей опасности, а потом прочли в газете, как он пошел с ними под картечь, и ахнули. Ахнули и послали ему ругательное письмо, потребовали детей обратно, к родным пенатам. Генерал и стал открещиваться, не было, дескать, такого дела, выдумка все это. И еще адъютанта стал вербовать в свидетели. Семейная это история, семейная! Нечего и голову ломать. Мы тогда посмеялись вдоволь. Но совета друга я на этот раз не послушался. Маленько поломал голову над всем этим и о том не жалею". ("Поверья и заветы, или «Господа офицеры, какой восторг!»", А. Кривицкий)
После войны укрепилась слава журналиста и писателя Константина Симонова, который сумел раскопать "чистую", без подводных камней и мелких несоответствий историю героизма защитников Брестской крепости. На фоне "находки" Симонова история Кривицкого в глазах властей, наверное, и впрямь выглядела как сделанная на "тяп-ляп" журналистская работа.
Но внятная и красивая история подвига осенью 41 года нужна была всем здесь и сейчас, а не когда журналисты все проверят и установят. Это было журналистское задание не из тех, что спускают сверху, а из тех, которое витает в воздухе, отчетливо ощущается каждым профессионалом. Да и было ли время выяснять у фронтовых журналистов каждую мелочь и подробность?
Кривицкий поймал журналистскую удачу, и умело воспользовался, потому что был готов к ней, как сам он пишет в своих повестях, ночами он учился у русских классиков, как должна выглядеть воодушевляющая людей история подвига. И да, как и Жуковский, Александр Кривицкий не был непосредственно на том самом поле битвы, так же как и Кривицкий, Жуковский узнал о событии от "очевидцев".
Но никому в XIX или в XX веке не приходило в голову ухватиться за воспоминания Батюшкова и начать хулить победу в войне 1812 года и самого Жуковского как пропагандиста. А вот Кривицкому повезло меньше. Удивительно, но в XIX веке творческие люди будто бы лучше понимали условия успеха в народе какого-либо сюжета, чем в XXI веке их коллеги в России. Почему-то нужно объяснять, что в Отечественную войну 1812 года, а тем более в Великую Отечественную войну в армиях не было единого информационного центра, не было пресс-конференций из штабов и роликов в интернете, журналисты публиковали в газетах информацию, проверить которую в сложных условиях фронта у них не было возможности, и даже при этом, кстати, уровень проверки информации был куда серьезнее, чем сейчас.
Это с одной стороны, с другой - история подвига панфиловцев, как и история подвига генерала Раевского, пересказанная дословно, как "по правде было", неужели будет звучать так поэтически? В расположение войск прибыли дети генерала, самый младший гулял по лесу и пулей был ранен в ногу. Не звучит же? Хотя насколько это не соответствует версии Жуковского? Ведь были же дети на передовой? Были! Вариант Жуковского, кстати, куда менее кровожаден, у него дети остались целы, а тут 10-летний ребенок получил пулю в ногу. Могла новость о ранении ребенка Раевского воодушевить солдат? Еще как могла. Но очень трудно передать это воодушевление в стихах - слишком много контекста. История Жуковского о Раевском, поданная именно в той интерпретации, в какой мы ее знаем, сработала идеально и помогла во время войны, да и потом стала классической назидательной притчей для подрастающего поколения.
Взыскательность же и требовательность публики (нет, вы сделайте нам красиво), ее любовь к литературщине, в этом случае, наверное, - укор самой публике, а не журналисту Жуковскому или журналисту Кривицкому?
Наверное, Кривицкий хотел донести до нас и другую простую мысль. Если бы завтра вдруг в студию условного "Эха Москвы" пришел сам участник событий, и начал бы рассказывать, что было все не так, что этот генерал - дурак, и тот генерал - дурак, и подвига-то никакого на самом деле не было, то мы должны были бы просто закрыть уши и не слушать. И не думать, что это глупо, а просто сделать так же, как сделали Толстой, Пушкин, Денис Давыдов и другие литераторы, историки, журналисты и весь народ в целом. Поступить так же, как общество поступило с неосторожными словами расстроенного, уставшего генерала Раевского, наговорившего глупостей сослуживцу. Потому что это все как-то неправильно, вредно, да и просто бесполезно. Мало ли какими мотивами руководствуется человек. Обиды, комплексы, личные переживания - преходящий, а подвиги бессмертны.
Победа над фашизмом состоялась, и именно без таких подвигов она состояться не могла. А на основании мелочной бухгалтерии называть их "мифами" и вычеркивать из народной памяти - немыслимо и преступно.
Летать в России станет еще дороже
Креатив Госдумы так и прет: про букмекеров и депутатов
Вот это "Вызов"
