Баллада о солдате
Я случайно появился на свет. И дело не в великой лотерее, задуманной природой, определяющей, кому суждено родиться, а кому нет. И не в том, что мои родители нечаянно познакомились в междугороднем автобусе, который почему-то остановился и впустил пассажирку, там, где ему совершенно не положено останавливаться. Дело в том, что мой дед вернулся с войны. Совершенно случайно. Он прошел ее почти всю. Он бился с врагом, когда до его родного города - Москвы фашистам оставалось всего каких-то 20 километров. Он бил немцев в Европе и дошел почти до германской границы. Несколько раз его подразделения были полностью уничтожены, а он оставался в живых, хотя не прятался за чужими спинами и сам был на волосок от смерти. Он выжил и вернулся домой после двух ранений обычно бывающих смертельными. Он никогда не думал и не надеялся, что доживет до 50-летия, а тем более 60-летия Великой Победы. Но он жив, у него уже появились правнуки. 9 мая он, как и обычно в этот день, пойдет к памятнику маршала Жукова у штаба ПУрВО и положит маршалу, которого очень уважает, цветы.
А потом, еще через несколько дней, он полетит в Москву, в которой родился и которую защищал. У него еще хватает сил, и он только совсем недавно, несмотря на тяжелое ранение в ногу, начал ходить с палочкой. У него до сих пор светлая голова, он читает газеты, интересуется политикой и переживает за свою страну.
Моего деда зовут Анатолий Александрович Болихов. Он из рабочей семьи. Его отца, шоколадника фабрики "Красный Октябрь", арестовали в 1940 году и дали год за неаккуратные высказывания про Ленина и Советскую власть. Больше они не виделись, отец то ли умер, не дожив нескольких дней до войны, на руднике на Северном Урале, куда его сослали, то ли погиб в начале войны на фронте, в штрафбате, точно установить это так и не удалось.
Когда началась война, моему деду было 17. С тех пор он прожил много лет и сделал много дел, но Великая Отечественная война осталась главным событием его жизни, его главным воспоминанием. Долгое время он держал эти воспоминания в себе и на расспросы о войне обычно отвечал неохотно. Подробно рассказывать о том главном, что с ним произошло он начал только в 90-е годы, когда подросли мы, его внуки. И эти воспоминания нашего деда, простого солдата оказались ценнее, правдивее и важнее, чем все учебники по истории войны, которые нам удалось прочитать.
Оборона Москвы
Я работал на авиамоторном заводе имени Фрунзе и когда война началась, пошла эвакуация завода. Наш завод эвакуировали в Куйбышев, но я и еще некоторые ребята того же возраста не поехали вслед за заводом, а остались в Москве. Пока еще проводилась эвакуация, мы работали на обороне завода. Немцы начали уже бомбардировку Москвы и нас отправляли на крыши цехов, чтобы мы сбрасывали "зажигалки", зажигательные бомбы на землю. А потом, уже в сентябре, когда завод уехал, и мне 18 лет как раз исполнилось, мы пошли в военкомат добровольцами. Нас приняли и еще в цивильной одежде отправили под Смоленск. По-настоящему учиться воевать некогда было, там командиры нас больше морально настраивали и вкратце учили, что нужно делать. Сначала нас расположили поперек фронта, мы останавливали и собирали отступающих, которые прорывались из немецких заслонов, и из этих людей формировались новые подразделения, куда нас тоже и включили.
Мы думали, что в районе Смоленска все же сумеем удержать оборону. Уже начали подходить подразделения с Урала, из Сибири. Вооружение было еще не очень хорошее, все равно еще винтовки были, вместо автоматов, как это было у немцев, но удержать все же пытались. У Смоленска первая битва была, когда немцев удалось остановить, удалось не дать им двигаться с прежними темпами. Правда, Смоленск удержать не получилось, у нас были большие потери, но это было впервые, когда и у немцев оказались большие потери.
В октябре мы уже отступили к самой Москве. А там, под Москвой, началась уже настоящая зима, хоть это и редкое дело, что снег и морозы начинаются в октябре. Мы отступали все дальше и дальше и в ноябре остановились всего в 20 км от Москвы. Это было очень тяжело и досадно, что в первые месяцы войны мы понесли такое количество жертв. 22 июня война началась, а 16 июля Смоленск был взят немцами. Еще считанные месяцы, а немцы уже у Москвы. Вот, что было страшно. Немцы клиньями рассекали наши подразделения и за те месяцы, что немцы приближались к Москве, 2,5 млн наших людей в плену оказалось.
И без того лютая зима 41-го года усугублялась еще и тем, что под Москвой – сплошь болотистые места, а они не замерзают. А пехота ночевала в окопах, в которых постоянно стояла вода. Эта жижа в ботинки заливается, шинели намокают, потом это все замерзает и солдаты становятся как колокола – не движущиеся шинели и вся экипировка вообще не давала толком действовать. Помогали переночевать костерки, которые разводили солдаты, а немцы никогда ночью не нападали. И только лишь в марте стало поступать нормальное обмундирование – шапки, телогрейки – они и теплее, и легче.
Но, надо сказать, очень толково была организована оборона, я считаю это заслуга Жукова, что он предложил Сталину, как только мы отошли вплотную к Москве, уже около Волоколамска были, не создавать здесь глубокую оборону и немцам не давать сделать то же самое. Предложено было контратаковать и отбросить немцев подальше от Москвы. Что и произошло. И это, мне кажется, было очень правильно сделано и организовано, это позволило всем нам почувствовать силу, а немцам почувствовать, что их можно бить. 5 декабря мы перешли в контрнаступление. Еще не были толком обмундированы, вооружены, но все равно сумели немцев оттолкнуть на первые 100-120 км. Это очень большой подъем дало. А потом погнали их все дальше и дальше, до Гжатска, а это уже 400 км от Москвы. А потом выдохлись и заняли оборону. Это был апрель 42 года.
Первое ранение
И там меня первый раз ранило. В ногу разрывной пулей. У нас были большие потери, и к нам в разведку пришло пополнение. В том числе, назначили и нового командира – из молодых, после 6-месячного обучения, только кубики лейтенантские ему навесили. И он нас сразу, не подготовив ничего толком, отправил за "языком". Молоденький был и, видимо, стремился показать себя руководителем – и не смей возражать, куда тебя послали, туда и иди. Мы говорили, что надо сначала разведать, знать куда мы идем, знать, где немцы находятся, а тут мы "на ура" пошли. Разве это дело? Мы ему пытались объяснить, а он говорит – мне команда есть "языка" достать, вот и выполняйте. 5 человек нас пошло в разведку и мы, конечно, наткнулись на засаду. Может, и не шибко мощная была засада, но у нас двоих сразу ранило – меня в ногу и еще одного в плечо, и нам пришлось срочно уходить оттуда.
Меня вытащили. Я очень благодарен тем ребятам, которые меня не бросили. Могли ведь испугаться, немцы сразу увидели, что разбили нас и тут же начали обстреливать вдогонку из минометов. Была опасность, что и пехоту вслед за нами могут пустить. Но ребята меня не бросили, перетащили через "нейтралку", на нашу территорию, дотащили до медсанбата. Я уже сознания к тому времени лишился из-за потери крови, а там на счастье оказался запас крови моей самой редкой 1 группы. Тогда резусов еще не знали. И вот мне эту кровь влили, и я очухался.
Ранение в ногу считается, вообще-то, смертельным, потому что сразу много крови вытекает, а меня сколько времени еще волокли до медсанбата. Но у меня, слава Богу, осколки пошли во внешнюю сторону ноги. Внешняя сторона с мелкими сосудами, а внутри, где артерии и вены, не задело. Потом, из-за того, что тяжелое ранение было, увезли меня в Казахстан. А когда нога срослась – снова под Москву и подо Ржев. Перед фронтом на месяц отпустили в отпуск домой, потом направили в батальон выздоравливающих. Хотел опять в разведку, но командир батальона сказал – куда тебе хромому в разведку? И меня назначили в роту противотанковых ружей.
Отцы-командиры
Бывали случаи, когда командиры отдавали неверные, безграмотные приказы и это часто было сразу заметно и оборачивалось потерями, которых можно было избежать. У меня и первое ранение из-за этого, и еще были случаи. За одну деревню нам, разведчикам, пришлось биться впереди пехоты. Нашу разведгруппу, больше 20 человек, посадили на 4 тяжелых танка КВ и впереди пехоты привезли в деревню. Танки развернулись и ушли обратно в лес, пехота должна была вот-вот подойти. Немцы сначала испугались и разбежались, сопротивляться не стали, а очень снежная была зима, по пояс снега и пехота подойти к деревне не смогла – залегла на средине поля где-то в трех километрах от деревни. Немцы тем временем подтянули свои силы и завязали с нами бой в деревне. Мы оказались отрезанными от наших и нам пришлось с боем отходить, через немецкие блиндажи, пришлось их гранатами забрасывать. Немцы расставили снайперов и те начали по нам стрелять. И в итоге из 20 с лишним наших разведчиков только четверо вышли из этого боя живыми, в том числе и я. Но, если бы командир грамотно оценил обстановку, оставил бы танки до подхода пехоты, они бы постреливали туда-сюда, немцы ничего и сделать бы не смогли, у них в той деревне тяжелой артиллерии и не было. Сколько бы людей осталось в живых, мои разведчики все бы остались живы. Не 4 человека бы осталось, а хотя бы 20.
Еще был, например, командующий, маршал Кулик. Он себя показал очень плохо еще на Финской войне, и тогда его из маршалов перевели обратно в генералы. А мы однажды оказались в соседях с подразделениями, которыми он командовал. И мало того, что его пехота не помогла нам в трудный момент, но все им оказалось настолько неправильно организовано, что и у него погибло очень много народу. И его разжаловали в результате из генералов в простые майоры, но и то продолжали держать.
Но были, конечно, и другие примеры, когда, наоборот, все было очень грамотно организовано. Мы стояли в обороне под Гжатском, и нам дали команду уничтожить склад боеприпасов с авиабомбами. Его немцы захватили, когда наступали и использовали наши бомбы уже на своих самолетах. Командир, земляк мой, москвич, из моего дома на Якиманке, капитан Хрусталев возглавил эту разведку. Нас 10 человек было, мы на лыжах в маскхалатах где-то двое суток к нему шли. Подошли скрытно, себя не обнаружили, залегли и наблюдаем. Видим, он охраняется. Смотрим – к нему машина грузовая подошла, нагрузилась и ушла. Мы еще понаблюдали и начали действовать. Скрытно, в маскхалатах подползли, сняли внешний дозор. Подошли к воротам. Подумали, как нам лучше поступить – врываться и уничтожать их или подождать? Мы уже знали, проследили, что у них смена бывает в определенное время. И мы не стали шуметь, залегли, дождались смену, а потом и тех и других захватили и уничтожили. Одного оставили, который с ключами, он нам все открыл, мы заряды положили, провели шнуры, немца взяли с собой, а склад взорвали. Мы потерь никаких не понесли. Почему? Потому что подготовка была грамотной, мы предвидели и предусматривали в том числе и то, чтобы и мы сами остались в целости. И я так до сих пор считаю, что там, где разумный командир, разумно производит действия и отдает команды, там потери гораздо меньше, а пользы гораздо больше. И когда в разведку мы ходили, мы все старались предусмотреть. Лучше мы лишнее время потратим, понаблюдаем и останемся живы, чем будем напролом лезть.
На Курской дуге
Подо Ржевом тоже очень несладко было, но здесь начала формироваться 1-ая танковая армия. Она была создана по типу немецкой, потому что немцы в основу своих действий ставили танки. Самолеты и пехота тоже активно действовали, но главное – танки. У них они были не слишком сильные, бензиновые, и с нашими первыми танками немецкие были на равных. А, когда у нас появились легкие и маневренные дизельные Т-34, перевес оказался уже на нашей стороне.
Из подо Ржева, в марте 43 года, нас отправили в направлении Курска. Нам нужно было подготовить оборону от предполагаемого наступления немцев на Курск. Наша задача заключалась в том, чтобы нашу пехоту отсекать от немецких танков и уничтожать танки. Тяжелые танки мы из наших двухметровых противотанковых ружей не могли бить, а легкие могли. Мы были во втором эшелоне обороны. И вот, в Курской битве немцы пошли в наступление, прорвав первую линию обороны, и начали двигаться уже на нас. А вышло так, что пехота была расположена правее нас, и ожидала наступления не отсюда. И в результате танки начали пехоту нашу с тыла и с флангов бить.
Я был помощником командира взвода. Мне противотанковое ружье не полагалось, я с автоматом был. В нашей роте было 3 звена по 16 человек, в каждом звене - 8 противотанковых ружей. Расчеты по два человека были рассредоточены по фронту в г-образных окопах, в них удобнее в бою маневрировать. И вот немцы на нас пошли, мы стали стрелять. Один, другой, третий подбитые немецкие танки загорелись. Немцы начали отходить, отступили. Через несколько часов перегруппировались и снова начали наступать. И так несколько раз за день.
И немцы и наши несли большие потери, потому что нам практически вплотную пришлось биться. Потери были и в нашем взводе. Во время одного из очередных боев я был в окопе с первым расчетом, и вдруг вижу, соседний второй расчет перестал огонь вести, там ребята погибли. Я перебежал к ним в окоп, взял ружье и начал бить по танкам сам. С первого раза не смог подбить, а со второго раза в бок, под нижний каток, как нас учили, попал. Он хоть и не загорелся, но двигаться дальше не смог, повреждена оказалась ходовая.
И так этот бой и продолжался - то они нас давят, то мы от них отбиваемся. Последний раз они на нас в тот день начали наступать уже совсем под вечер. А надо сказать, что когда втягиваешься в бой, сам себя чувствуешь легче и лучше, чем когда ждешь этого боя. Исчезает мандраж, что враг сейчас на тебя пойдет. И когда то мы их, то они нас, вроде как-то на душе легче становится, особенно когда видишь, что результат имеется. И вот очередная атака на нас. Я заряжаю и стреляю, заряжаю и стреляю. И здесь, в последнем бое этого дня я подбил еще один танк, и он загорелся. То есть два танка за один день мне удалось уничтожить.
Мы удержали этот день. Но он оказался лишь первым таким тяжелым днем. С 6 по 11 июля, целую неделю мы сдерживали немцев. Нам уже и помощь поступала, и резервы стали подходить. И здесь опять у нас были большие потери – из нашего взвода в 20 человек только 4 остались в живых после этой обороны. Но здесь немцы так и не прошли, там, где был наш корпус, была наша армия.
Курская дуга была разгадана нашим командованием, нашим руководством. Жуков разгадал, что немцы пойдут именно так. Сомнения у них какие-то были, но разгадали правильно. Очень много побито немцев и немецких танков. Но после 7 дней боев нам был отдан приказ отступить на заранее приготовленные рубежи, где-то километрах в тридцати. Но мы не просто панически сбежали, а продуманно отошли для пополнения резерва. Всего день мы там пробыли и вновь пошли в наступление. И мы вернулись снова на свой рубеж, на котором бились неделю, опять отбросили немцев на 30 км.
А когда мы вернулись на свои позиции, там трупы наших солдат так и лежали неубранные. Некому их было убирать. Специальные подразделения, которые должны были этим заниматься хоть и были, но они не успевали это делать и разбежались, когда мы отступать начали. И вот мы этих ребят хоронили, а было жарко и они уже разлагаться начали, такой противный запах стоял мертвечины. И, похоронив, мы начали гнать немцев и гнали их после этого без остановки целую неделю.
Чужие и свои
Изменилось ли отношение к немцам за время войны?.. Нет, не поменялось. Когда уже на Украине мы были, немцы отступали, мы наступали. И, бывало, что мы идем в наступление, а рядом, чуть впереди и сбоку, буквально в полукилометре немцы идут в отступление. И вот они идут невдалеке через лесок, а мы здесь идем. В одном месте мы остановились на взгорочке на привал, смотрим, немцы-артиллеристы внизу идут, пушки волокут. С полкилометра всего лишь от нас. Мы думаем, куда это они пушки тащат, они же из них потому будут по нам стрелять. Ну, мы их обстреляли из автоматов, кого-то убили, кого-то нет, они разбежались, все бросили. Мы пошли, повозки посмотрели, что нам надо было – забрали, а догонять не стали. Мы к ним более благородно относились, чем они к нам.
Немцы, бывало, очень агрессивно себя вели, когда, например, в качестве языка их брали. В начале 42 года еще получили мы задание штаб немецкий разрушить. Примерно знали, где он находится и с этим заданием пошли туда. Пошли в ночь. Пришли к этому месту примерно, только рассвет начался. Глядим, провода связи туда тянутся, точно - значит штаб. Сообщили его координаты и думаем, как бы языка взять. Только собрались туда пробраться, гранату внутрь бросить, как "Катюша" по тем координатам, которые мы сообщили, как дала по их штабу! А "Катюши" первое время стреляли термитными снарядами, он рвется, попадает в снег или воду еще разрывается. Фрицы выскочили через двери, через окна в подштанниках, бегут, штаб загорелся. Мы в штаб ребят пошустрее отправили, чтобы они документы вытащили, а сами тем временем выбрали себе фрица с генеральскими отличиями и поволокли его. Они, как правило, трусливо держались. Это первое время они еще нагло себя вели: пленного возьмешь - он тебе наговорит еще чего угодно, объявит, кем он тебя видит, оскорбит по-всякому, было такое. Я их видел и агрессивных, и плачущих, которые кричали: "Рус, не убивай, у меня цвай киндер". Видел и наглых, но таких мы не жалели, а остальных – по обстоятельствам.
А наши люди вели себя хорошо. Почти не было трусов, редко, когда кто-нибудь взял и побежал. Однажды в бою первый взвод нашей роты, стоявший с правой стороны от нас, он был скомплектован из молодых совсем ребят из Тулы, из Воронежа, они только полтора месяца отучились, их только скомплектовали, немецкие танки пошли направленно на нас в атаку и этот взвод замандражил и побежал. Их немцы сразу же из пулеметов покосили. Где они выскочили из своих окопов, там и полегли. И мы, когда вернулись после отступления на свои позиции, мы их тоже похоронили. Тяжело и страшно было. Это только в книжках написано, что без страха все это проходило дело. Нет, без страха не проходило. Мы их не осуждали и предателями не считали.
А потом, уже позже, были случаи, когда расстреливали некоторых отступивших, кого считали дезертирами. Расстреливали перед строем. Таким образом страх на нас нагоняли. Я помню, троих дезертиров ставили, кругом них выстраивалось каре из подразделений. Были уже выкопаны ямы, зачитывался приказ за дезертирство, и их публично расстреливали. Кто расстреливал – не знаю, специальные какие-то подразделения, нас никогда не трогали, к этому не привлекали.
Был еще случай на Украине. Когда мы разбивали немецкую группировку, там вместе с ними участвовали и наши солдаты-власовцы, которые вместе с генералом Власовым на немецкую сторону перешли. Человек 6-8 их поймали и публично повесили за такие дела. Но они пощады не просили.
У германской границы
Фронт уже подходил к Висле, это польская река, а Польша граничит с Германией. Если в Польшу вошел, считай уже почти на немецкой границе. Я пока в той же роте противотанковых ружей, нас пополняют - убывает, пополняют - убывает. Я пока все в живых. Перед нами стояла задача незаметно форсировать Вислу и занять плацдарм на том берегу. Мы двигались только ночами и пришли удачно, немцы нас не заметили. Поступила команда – форсировать. Мы начали готовиться, разбирать дома, сараи, плоты, переправы из них делать. К вечеру подошли и саперные подразделения, они уже понтонные переправы стали готовить. Ночью все приготовили и к утру стали переправляться. Немцы еще нас не обнаружили. И потом только к середине дня увидели, что мы уже к берегу пристали.
Тут две деревушки рядом были. Мы их захватили, немцев всех там перебили, расширили плацдарм. Но немцы когда очухались, что мы уже на их берегу находимся, начали интенсивную операцию проводить. Они тоже чувствовали, что если русские уже перешли Вислу, то значит они совсем недалеко от Германии. И они сконцентрировали все свои основные войска именно в Польше. Мы стали двигаться вдоль берега и вглубь страны, а немецкие части и справа, и слева еще были. Нам было приказано идти к городу Сандомиру, и в результате получилось, что мы идем по коридору шириной в 3-4 иногда 5-8 км. Это для нас было, конечно, очень плохо. Мы залезли в такую щель, что не знали, как оттуда выбраться. Однако продолжали идти вперед, еще какую-то деревню освободили от немцев.
Когда мы подходили к Сандомиру, немцы уже очень активную и мощную оборону успели создать. А наша артиллерия еще не подтянулась, танки еще через Вислу не переправились, идет только пехота. И вот пришли мы на окраину Сандомира, тепло, фруктовые деревья кругом, мы яблоки-груши срываем, стреляем иногда. К каменным домам уже начали подходить и тут нас начали обстреливать интенсивно из минометов, пушек. Я шел впереди и смотрю – на дороге невдалеке явно пристреляное немцами место. И слышно как заухал поблизости их шестиствольный миномет. Я ребятами кричу "ложись", а сам не успел лечь. И попали эти мины частично в нас, частично мимо.
И одна из мин около меня взорвалась, в трех метрах. Я был в каске, упал и лежу. Смотрю, каска рядом валяется с дыркой, ремешок перебит. Я взялся за щеку, и у меня куски мяса в руке остались, рот разинулся, челюсти перебиты, язык один там болтается и все. А тут пехота с нами рядышком шла и медсестры с ними были. Они подхватили меня, усадили у стены дома, перевязали и еще раненых подтаскивали. Какую-то повозку наш санинструктор и помкомвзвода у поляков реквизировали, раненых на нее положили и меня в том числе. Вечером кукурузники прилетели и нас забрали в Каменецк-Подольский. Там госпиталь располагался в бывшем концлагере, где наших пленных держали, все колючей проволокой перегорожено.
Ночью на нарах лежу, и уже под утро чувствую - у меня ухо заложило. Я сел – освободилось, понял, что это кровь пошла. Взялся за бинт – он весь мокрый от крови. Я понял, что надо идти, делать что-то поскорей, потому что кровотечение сильное. А когда нас привозили, я заметил, где находится медсанчасть. И я между этим рядами колючей проволоки иду, меня сестричка из окна увидела, подбежала, увидела, что кровь у меня льется, завела в медсанчась. В операционной как раз свободно было. Положили меня на операционный стол, скинули повязку, а из виска, из артерии кровь фонтанчиком бьет. Оказывается, когда меня ранило, осколок каску пробил, артерию перебил, но в то же время и пережал ее, и в черепе застрял. То есть мне просто повезло. А потом из-за давления крови осколок больше не мог артерию пережимать и кровь полилась. И я удачно, вовремя это почувствовал.
Врач осколок из виска вырубил, такой, с кубический сантиметр осколок, и говорит – надо тебе его на память? Я отвечаю – да ну его, не надо. Он зашил артерию и все. А потом нас раненых начали вывозить, и я в результате попал в челюстно-лицевой госпиталь здесь, в Свердловске.
А часть моя дальше стала воевать, но очень неудачно из-за того, что им надо было идти на Сандомир. Они начали наступление, а немцы взяли их в кольцо и мощными силами окружили большую часть наших войск. Меня оттуда вывезли, а ребята, которые остались там, погибли почти все. Я после войны встречал старшину роты, который обеспечивал нас питанием, он привез, после того, как немцев оттуда все же разогнали, еду нашим ребятам, а кормить некого – немного раненых, а в основном все убитые. Он рассказывал, что немцы не давали нашим никак из окружения выйти, бомбили и бомбили их. А я оттуда, получается, выкрутился своевременно. Одного только нашего бойца я потом встречал, раненого, без ноги. И он мне тоже рассказывал, что наших в живых никого не осталось почти.
Жизнь продолжается
Случались в войну и случаи, которые забавно сейчас вспоминать. Мы до января 44-го держали оборону под Житомиром. Как и положено были обмундированы в шубы, валенки, шапки. А в январе оттепель на Украине наступила, снег таять начал. А нам как раз нужно идти в наступление. И вот мы идем, кругом вода, солнышко светит, тепло. Мы в валенках-то прошли километра два, они прохудились, протерлись, дырки там появились. Грязь туда мокрая попадает, поднимается, поднимается и переливается потом через верх этого валенка. Как добираться дальше, на чем? Немцев разогнали, от них лошади остались, здоровые битюги, ужасно широкие. Я сел на одного такого верхом, проехал немножко, но он настолько широкий, что ноги в стороны торчат совсем, сидеть невозможно. Нет, говорю, ребята, пойду лучше в дырявых валенках. И вот так мы и шли. На привале портянки снимешь, просушишь, поменяешь и дальше идешь. И где-то только недели через две-три интенданты догнали нас и привезли легкую одежду и обувь.
Был еще другой случай, на Западной Украине. Мы освободили Черновцы и там расположились. Это было лето 44 года. Теплынь, хорошо, а Черновцы почти целыми остались, немцы быстро оттуда убежали. Увидели парикмахерскую, пойдем, думаем пострижемся. Двухэтажная парикмахерская, наверх поднялись, постриглись. Спускаемся по лестнице и смотрю, какой-то здоровенный солдат навстречу мне идет, спускается и ко мне подходит. Смотрю – ну, боже мой, это же я! Там напротив лестницы огромное зеркало во весь рост оказалось. Войну начинал – был худеньким, щупленьким, а теперь такой здоровый стал, вырос, освоился. А до этого-то за всю войну в зеркало-то ни разу не посмотрелся, бриться не надо было – ничего еще не росло.
Победа
Я встретил Победу в Свердловске. Меня привезли сюда в сентябре 44-го, и с того времени врачи на меня марафет наводили. У меня все мясо на щеке стесано было, зубы насквозь торчали, челюсти были поломаны, их сшивать и сращивать по-новой пришлось, шины накладывать. В Берлине не удалось побывать, но мне и не до того было, очень уж серьезное ранение оказалось.
Про Победу по радио услышали. Все обрадовались, давай поздравлять друг друга. А на улице тихо, дождичек моросит, приятный, теплый, но довольно сильный. Я взялся чего-нибудь достать для празднования. Мы за те месяцы, что в госпитале были, обзавелись брюками, ботинками цивильными. Я оделся, через забор перелез и пошел. Нашел какой-то магазин. Они говорят – у нас есть четвертинки водки, я говорю – давайте, дали мне их штук десять. Ну, я эти четвертинки притащил, а тут в госпитале медсестры и врачи тоже праздничный обед организовывают. Накрыли столы в коридоре, а мы уже более-менее здоровые, давно лежим, все друг друга знаем. Главврач поздравил нас всех с Победой и мы начали думать, как бы домой теперь поскорее отправиться. Меня только пятого июня отпустили, и то не хотели, говорили, давай тебе еще щеку поправим, чтобы рот не кривой был. Врач, Валентина Ивановна, уговаривала – осталась-то всего одна операция. А я отвечаю, да шут с ним, давай уж не будем ничего делать, очень домой охота. К тому же мне тут уралочка одна полюбилась – Надя, из тех, что у нас в госпитале выступала и она не слишком против кривой щеки выступала.
Так я и уехал в Москву. А потом вернулся за Надеждой Ивановной. Пришли регистрироваться в Верх-Исетский райисполком. Они говорят – ну, уж формальности не будем производить, идите, погуляйте, мы пока документы оформим. Погуляли, они нам документы выдали и вышли оттуда уже муж и жена.
* * *
Все получилось почти как в сказке – главный герой проходит невероятно тяжелые испытания, но остается жив, и в финале - свадьба и пир на весь мир. Только все это быль, которая продолжает бередить душу главного героя даже спустя 60 лет: "Самые главные воспоминания о войне - самые тяжелые. Что тогда происходило – оно мне до сих пор во сне снится, в самом деле. И снятся, и вспоминаются постоянно эпизоды вот эти, самые тяжелые".
Летать в России станет еще дороже
Креатив Госдумы так и прет: про букмекеров и депутатов
Вот это "Вызов"
